Неточные совпадения
Подите кто-нибудь!»
Замялись наши странники,
Желательно бы выручить
Несчастных вахлаков,
Да барин глуп: судись потом,
Как влепит сотню
добруюПри всем честном
миру!
Он чувствовал себя на высоте, от которой кружилась голова, и там где-то внизу, далеко, были все эти
добрые славные Каренины, Облонские и весь
мир.
«Да, одно очевидное, несомненное проявление Божества — это законы
добра, которые явлены
миру откровением, и которые я чувствую в себе, и в признании которых я не то что соединяюсь, а волею-неволею соединен с другими людьми в одно общество верующих, которое называют церковью.
И там же надписью печальной
Отца и матери, в слезах,
Почтил он прах патриархальный…
Увы! на жизненных браздах
Мгновенной жатвой поколенья,
По тайной воле провиденья,
Восходят, зреют и падут;
Другие им вослед идут…
Так наше ветреное племя
Растет, волнуется, кипит
И к гробу прадедов теснит.
Придет, придет и наше время,
И наши внуки в
добрый час
Из
мира вытеснят и нас!
И так они старели оба.
И отворились наконец
Перед супругом двери гроба,
И новый он приял венец.
Он умер в час перед обедом,
Оплаканный своим соседом,
Детьми и верною женой
Чистосердечней, чем иной.
Он был простой и
добрый барин,
И там, где прах его лежит,
Надгробный памятник гласит:
Смиренный грешник, Дмитрий Ларин,
Господний раб и бригадир,
Под камнем сим вкушает
мир.
«Давно бы так, — сказал он мне с довольным видом, — худой
мир лучше
доброй ссоры, а и нечестен, так здоров».
— Ты мне окончательно открыл глаза! — воскликнул он. — Я недаром всегда утверждал, что ты самый
добрый и умный человек в
мире; а теперь я вижу, что ты такой же благоразумный, как и великодушный…
—
Добро пожаловать еще раз! — промолвил Василий Иванович, прикладывая по-военному руку к засаленной ермолке, прикрывавшей его голову. — Вы, я знаю, привыкли к роскоши, к удовольствиям, но и великие
мира сего не гнушаются провести короткое время под кровом хижины.
Рындин — разорившийся помещик, бывший товарищ народовольцев, потом — толстовец, теперь — фантазер и анархист, большой, сутулый, лет шестидесяти, но очень моложавый; у него грубое, всегда нахмуренное лицо, резкий голос, длинные руки. Он пользуется репутацией человека безгранично
доброго, человека «не от
мира сего». Старший сын его сослан, средний — сидит в тюрьме, младший, отказавшись учиться в гимназии, ушел из шестого класса в столярную мастерскую. О старике Рындине Татьяна сказала...
— Он, как Толстой, ищет веры, а не истины. Свободно мыслить о истине можно лишь тогда, когда
мир опустошен: убери из него все — все вещи, явления и все твои желания, кроме одного: познать мысль в ее сущности. Они оба мыслят о человеке, о боге,
добре и зле, а это — лишь точки отправления на поиски вечной, все решающей истины…
Нравственное лицо его было еще неуловимее. Бывали какие-то периоды, когда он «обнимал, по его выражению, весь
мир», когда чарующею мягкостью открывал доступ к сердцу, и те, кому случалось попадать на эти минуты, говорили, что
добрее, любезнее его нет.
Да и то взять: учат с тех пор, как
мир стоит, а чему же они научили
доброму, чтобы
мир был самое прекрасное и веселое и всякой радости преисполненное жилище?
Он жил в своем особом
мире идей, знаний,
добрых чувств — и в сношениях со всеми нами был одинаково дружелюбен, приветлив.
Он должен представить оружие и отвечать за
мир и безопасность в его владениях, за
доброе поведение гаикского племени и за исполнение взятых им на себя обязательств, также повелений королевы.
Наконец, европеец старается склонить черного к
добру мирными средствами: он протягивает ему руку, дарит плуг, топор, гвоздь — все, что полезно тому; черный, истратив жизненные припасы и военные снаряды, пожимает протянутую руку, приносит за плуг и топор слоновых клыков, звериных шкур и ждет случая угнать скот, перерезать врагов своих, а после этой трагической развязки удаляется в глубину страны — до новой комедии, то есть до заключения
мира.
Худой
мир все-таки лучше
доброй ссоры, да к тому же Привалову не хотелось огорчать доктора, который умел видеть в своей ученице одни хорошие стороны.
Но мировой Город не может погибнуть, он нужен
миру, в нем нерв нового свободного человечества с его
добром и его злом, с его правдой и его неправдой, в нем пульсирует кровь Европы, и она обольется кровью, если Парижу будет нанесен удар.
Одинаково ложно видеть повсюду в жизни
мира торжество злой дьявольской силы и видеть прогрессирующее раскрытие и торжество божьей
доброй силы.
Самое различение буржуазии и пролетариата носит аксиологический характер, есть различение зла и
добра, тьмы и света, почти манихейское деление
мира на две части, на царство тьмы и царство света.
— Подождите, милая Катерина Осиповна, я не сказала главного, не сказала окончательного, что решила в эту ночь. Я чувствую, что, может быть, решение мое ужасно — для меня, но предчувствую, что я уже не переменю его ни за что, ни за что, во всю жизнь мою, так и будет. Мой милый, мой
добрый, мой всегдашний и великодушный советник и глубокий сердцеведец и единственный друг мой, какого я только имею в
мире, Иван Федорович, одобряет меня во всем и хвалит мое решение… Он его знает.
Сенатор был по характеру человек
добрый и любивший рассеяния; он провел всю жизнь в
мире, освещенном лампами, в
мире официально-дипломатическом и придворно-служебном, не догадываясь, что есть другой
мир, посерьезнее, — несмотря даже на то, что все события с 1789 до 1815 не только прошли возле, но зацеплялись за него.
Вот этого-то общества, которое съезжалось со всех сторон Москвы и теснились около трибуны, на которой молодой воин науки вел серьезную речь и пророчил былым, этого общества не подозревала Жеребцова. Ольга Александровна была особенно
добра и внимательна ко мне потому, что я был первый образчик
мира, неизвестного ей; ее удивил мой язык и мои понятия. Она во мне оценила возникающие всходы другой России, не той, на которую весь свет падал из замерзших окон Зимнего дворца. Спасибо ей и за то!
Сознание бессилия идеи, отсутствия обязательной силы истины над действительным
миром огорчает нас. Нового рода манихеизм овладевает нами, мы готовы, par dépit, [с досады (фр.).] верить в разумное (то есть намеренное) зло, как верили в разумное
добро — это последняя дань, которую мы платим идеализму.
Месяц величаво поднялся на небо посветить
добрым людям и всему
миру, чтобы всем было весело колядовать и славить Христа.
Незнакомый деревенский
мир,
мир сильных, умелых и смиренных, казался мне
добрым и прекрасным в своем смирении.
Впрочем, и сам Галактион начинал уже терять сознание разницы между промышленным
добром и промышленным злом. Это делалось постепенно, шаг за шагом. У Галактиона начинала вырабатываться философия крупных капиталистов, именно, что
мир создан специально для них, а также для их же пользы существуют и другие людишки.
Добрым и честным принадлежит
мир.
Вот она и пошла по
миру, за милостью к людям, а в та пора люди-то богаче жили,
добрее были, — славные балахонские плотники да кружевницы, — всё напоказ народ!
Творец этого
мира не может быть
добрым, потому что
мир полон страданий, страданий невинных.
И вера должна уважать знание как необходимое
добро в данном дефектном состоянии
мира и человечества.
Смысл мировой истории не в благополучном устроении, не в укреплении этого
мира на веки веков, не в достижении того совершенства, которое сделало бы этот
мир не имеющим конца во времени, а в приведении этого
мира к концу, в обострении мировой трагедии, в освобождении тех человеческих сил, которые призваны совершить окончательный выбор между двумя царствами, между
добром и злом (в религиозном смысле слова).
Раздвоения этого
мира на
добрую и злую стихию, роста не только
добра, но и зла обычное прогрессистское сознание не замечает.
Процесс истории не есть прогрессирующее возвращение человечества к Богу по прямой линии, которое должно закончиться совершенством этого
мира: процесс истории двойствен; он есть подготовление к концу, в котором должно быть восстановлено творение в своей идее, в своем смысле, освобождено и очищено человечество и
мир для последнего выбора между
добром и злом.
Только в свете религиозного сознания видна двойственность исторических судеб человечества, видно грядущее в
мире разделение на конечное
добро и конечное зло, виден трагический и трансцендентный конец истории, а не благополучный и имманентный.
Насильственное, принудительное, внешнее устранение зла из
мира, необходимость и неизбежность
добра — вот что окончательно противоречит достоинству всякого лица и совершенству бытия, вот план, не соответствующий замыслу Существа абсолютного во всех своих совершенствах.
[Этим я лишь отрицаю религиозный дуализм, который разрывает
мир на
добрый дух и злую плоть.
Церковь освящает не христианское государство, а языческое государство, признает неизбежность начала власти и закона против анархии и распада в
мире природном и благословляет власть на служение
добру, никогда не благословляя злых деяний власти.
Несомненное зло
мира — убийство, насилие, порабощение, злоба и т. п. — это уже последствия начального зла, которое соблазняло обличием
добра.
Древний змий соблазнял людей тем, что они будут как боги, если пойдут за ним; он соблазнял людей высокой целью, имевшей обличие
добра, — знанием и свободой, богатством и счастьем, соблазнял через женственное начало
мира — праматерь Еву.
Прогрессисты понимают историю как улучшение, как бесконечное совершенствование этого
мира, уничтожение зла прошлого и нарождение
добра будущего.
Те, что отвергают Бога на том основании, что зло существует в
мире, хотят насилия и принуждения в
добре, лишают человека высшего достоинства.
Но знакомая
добрая и скучная тьма усадьбы шумела только ласковым шепотом старого сада, навевая смутную, баюкающую, успокоительную думу. О далеком
мире слепой знал только из песен, из истории, из книг. Под задумчивый шепот сада, среди тихих будней усадьбы, он узнавал лишь по рассказам о бурях и волнениях далекой жизни. И все это рисовалось ему сквозь какую-то волшебную дымку, как песня, как былина, как сказка.
…В
мире все радостное смешано с горестию. В одно время с известием о детях я узнал о смерти моего
доброго лицейского друга Вольховского. Он умер после 9-дневной нервической горячки. Грустно, почтенный Иван Дмитриевич. Вы знаете меня и поверите с участием моему скорбному чувству…
Я не люблю писать к вам наскоро, как-нибудь, чтобы только сказать, что я к вам писала, — нет, я люблю поговорить с вами на просторе, рассказать подробно случающееся со мной, потолковать о чем-нибудь заветном для меня, в полной уверенности, что все это найдет отголосок в вашем
добром сердце; писавши к вам и прочим друзьям моим, я знаю, что я еще не совсем одна в
мире, знаю, что мне будут сочувствовать, а это теперь единственная моя отрада в моей трудной жизни…
Однако, несмотря на первую уступчивость Лизы, трудно было надеяться, что в семье Бахаревых удержится хоть какой-нибудь худой
мир, который был бы лучше
доброй ссоры. Так и вышло.
Все предметы в
мире различны и все равно прекрасны, и каждому дан свой закон, и в каждом благодать и польза есть; но если предмет, изменив своему назначению, изберет себе иной путь, вдруг из
добра он обращается во зло.
Не забудьте, что я ничего не ищу, кроме «благих начинаний», а так как едва ли сыщется в
мире человек, в котором не притаилась бы хотя маленькая соринка этого
добра, то понятно, какой перепутанный калейдоскоп должен представлять круг людей, в котором я обращаюсь.
Зная твое
доброе сердце, я очень понимаю, как тягостно для тебя должно быть всех обвинять; но если начальство твое желает этого, то что же делать, мой друг! — обвиняй! Неси сей крест с смирением и утешай себя тем, что в
мире не одни радости, но и горести! И кто же из нас может сказать наверное, что для души нашей полезнее: первые или последние! Я, по крайней мере, еще в институте была на сей счет в недоумении, да и теперь в оном же нахожусь.
Это республика, воплощенная в одном лице, А потому ни одно правительство в
мире не в состоянии произвести столько
добра.
— Послушайте, ради Христа! Все вы — родные… все вы — сердечные… поглядите без боязни, — что случилось? Идут в
мире дети, кровь наша, идут за правдой… для всех! Для всех вас, для младенцев ваших обрекли себя на крестный путь… ищут дней светлых. Хотят другой жизни в правде, в справедливости…
добра хотят для всех!